Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

не лучшие лошади на пути. Нелепый кузен-король, бестолковая свита, нерадивые слуги — все они были виновны, жалки, слабы, беспомощны. Любая мысль о них вызывала омерзение.

Каким соблазном во время каждой заминки казалось — пролить чашу, повернуть коня на восток. Будь проклят город Орлеан, в котором не осталось праведников. Кроме Шарлотты, напоминал он себе.

Глупость. Он не Творец. Он, можно сказать, почти наоборот. Праведники и то, сколько их там есть, ему безразличны тоже. Это его город. Его столица. Его страна. Ждете, что отдам? Ждите.

Когда за поворотом дороги вскаркивает рожок — передовое охранение столкнулось и ввязалось… столкнулось — с кем? ввязалось — во что? — он бросает коня вперед. Мимо. Насквозь. Счет откроет конь, смяв кого-то спешенного. Врага. Свой не полез бы к нему под копыта. Знал бы. Счет открыл конь, а всадник… с детства с ним такого не случалось, всадник счет потерял.

Ненависть стекала по клинку куда-то вниз, в землю, через тела. Но когда справа и слева стало свободно, когда впереди — только поваленное дерево — лентяи, спилили бы несколько, закрыли бы, а так — летим… он не остановился и не вернулся туда, в бой, хотя очень хотел. Давно он так не плыл над землей. Давно не случалось так, чтобы можно было драться и ни о чем не думать. Давно — но ему очень нужно было в столицу.

Тогда: Анри де ла Валле, Великий распорядитель двора

— Нет, господин Великий распорядитель двора, я не пощажу вашей скорби и траура вашего я не пощажу! Если понадобится, я вас на церемонию на аркане притащу, и с кинжалом у горла сыграть свою роль заставлю. Ни седин ваших, ни вашей потери не пощажу! Я вас этим вашим варевом из человечины накормлю досыта, и брат мой король вас подержит, чтоб не брыкались! Жрите теперь, что наготовили! Не нам одним это расхлебывать! — кричит дерзкий юнец на Старика Анри, кричит так, что содрогаются перекрытия и жалобно дребезжат цветные стекла в витражах дворца. — Завтра же в полдень будете вы в соборе и собственной рукой начертите полосу на моем щите!

— Это богохульство, — Старику Анри было стыдно за дрожь в ослабших мышцах шеи, за шамкающие губы. — Это святотатство. Я не могу взять греха на душу.

— Поздно, господин граф, поздно думать о душе и о богохульстве! Все богохульства вы совершили, когда вместе с покойным королем обещали моему отцу сделать его вдовцом, если ему неугодно стать двоеженцем!

Он все знал. Должно быть, от приемной матери, от болтливой датской дуры мадам Екатерины. Он знал все дословно, повторял слово в слово так, словно сам присутствовал при той сцене в королевской опочивальне. И он знал, что право первородства принадлежит ему.

А она, датская дура? От мужа — больше не от кого. Он ей рассказал. Он рассказал ей все, все документы хранились у нее и дети знали, оба…

— Вы же не могли оставить нас в покое, вы? — кричит на него король. — Вы не могли, ни в детстве, ни потом, просто оставить нас в покое. Ни Луи, ни госпожу принцессу, ни меня. Вам нужно было, чтобы все в мире слушалось вашего страха? Стало по вашему слову!

— Я не могу… — голос дрожит, ломается и неслышим на фоне королевского гнева, как шелест листьев посреди грозы. — Не могу… Ваше Величество, еще не поздно…

Рука взмывает в воздух — и лишь в последний момент опускается не на щеку Старика Анри, на дерево перил, и подламывается не только резная узорчатая балка, но и держащая ее балясина.

— Благодарите ваши седины и то, что спасли мне жизнь. Но если еще раз, наедине или публично, вы назовете меня так — я убью вас на месте, господин граф.

Дерзкий юнец, истинный король отворачивается.

— Я не хотел, — медленно произносит он, — Я не хотел, ради моей матери. Я не помню ее, но ее имя и ее честь мне достаточно дороги. Но не настолько дороги. Завтра я открыто назову свою ветвь побочной и вы встанете рядом со мной. После этого делайте что вам угодно. Раз уж Творец как-то нас всех терпит на этой земле, — добавляет он, — я буду терпеть вас. Но не напоминайте мне о необходимости терпеть вас слишком часто.

Внук своего деда, думает Старик Анри, как мы не видели? Как мы все не видели — что нам застило глаза, не цвет волос же? Он моргает, потому что на этот вопрос есть ответ и Старику Анри он известен. Страх и нежелание признать, что был неправ и поступал глупо, бесчестно и жестоко. Боже милостивый, а и правда, как ты нас всех терпишь?

Теперь: Гийом д'Анже, начальник королевской тайной службы

Шум начинается вдалеке, за пределами дворца. Нарастает как рев пламени во время пожара. Очень быстро приближается и делается громче. Теперь уже ясно, что он состоит из десятков, а может и сотен человеческих голосов, лая собак, конского ржания.

Д'Анже смотрит в лицо своему королю, докладывая в очередной раз — узник молчит, какие бы меры допроса к нему ни применяли, просто молчит, не отрицает вину и не признает ее, — и видит, как тот слегка сереет под густым летним загаром. Его Величество много времени проводит на конных прогулках и на охоте, он бодр и свеж, цвет лица у него не придворный, а скорее походный.

Король только слегка поворачивает голову к двери, но кажется, что он прядает ушами и раздувает ноздри, как породистый жеребец.

— Что там еще такое? — кричит он страже за дверью.

Гвардеец возвращается через несколько мучительно длинных минут.

— Его Высочество господин коннетабль только что прибыли и следуют… должно быть, сюда. — Слишком глубокий поклон маскирует неуверенность.

— Что значит, должно быть? — спрашивает король.

— Они не изволили ни с кем разговаривать вроде бы…

— Он один? — задает д'Анже куда более насущный вопрос. Шум и количество шумящих подозрительны.

— Он приехал один, верхом. За ним следуют любопытствующие.

— С оружием?

— Нет, нет, — еще раз кланяется гвардеец. — Все в порядке, Ваше Величество, господин д'Анже, не извольте волноваться.

Когда он успел все это узнать — без оружия, один, любопытствующие?.. — задается вопросом д'Анже, а шум делается все ближе. Дворец такой маленький, оказывается. Маленький и тесный. Драться здесь… а, кстати, чем?

Он вспоминает, что его оружие осталось там, где подобает, и ежится, но не успевает довести мысль до конца. Тяжелые шаги все ближе, и дверь наконец распахивается без заминки и пререканий, без доклада.

Там же наряд